Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
После обеда я вызвал Мошкина, чтобы прокрутить ему фонограмму заявления Храпцова, и увидел, что от его задумчивости не осталось и следа. Узнав голос Храпцова, Мошкин заерзал на стуле, заулыбался и с неподдельным восторгом воскликнул: «Ишь басит как! Гигант!»— но вскоре махнул рукой:
— Все ясно. Вас можно поздравить. Мне остается подтвердить его показания. Только в одном моменте я не согласен с ним: вещи сбывал не я, а он. Но это мелочь…
Я был готов ко всему, только не к этому. После раскаяния Храпцова я был убежден в том, что если Мошкин когда-нибудь признает свою вину, то расскажет о ней правдиво. Кому же теперь верить?
— Мошкин, — сказал я в раздумье. — Вопрос о вещах — это не мелочь. Их надо вернуть, чтобы возместить причиненный государству ущерб и избежать предъявления к вам иска.
— Я все понимаю, гражданин следователь, — стоял тот на своем, — но о вещах спрашивайте у Храпцова. Он скажет, а я, увы, не в курсе.
В самом деле, зачем Мошкину, признаваясь, продолжать врать? Зачем вызывать у следствия недоверие к себе? Мало ли лжи было до этого? И все же признание Мошкина показалось мне зыбким. Оно было сделано без боя и даже без сопротивления, и хотя во многом совпадало с показаниями Храпцова, настораживало упорство, с которым Мошкин утверждал, что реализацией вещей занимался не он, а его подельник. Веря больше Храпцову, я интуитивно чувствовал, что Мошкин ведет себя так не случайно, что он готовится к какому-то маневру, с помощью которого надеется изменить ход следствия. Можно было бы уже теперь заняться устранением противоречий в их показаниях, но, продолжая опасаться того, что их встреча на очной ставке даст нежелательные результаты, я решил вначале закрепить признание Мошкина — вывезти его на место происшествия и там с применением звукозаписи и киносъемки провести следственный эксперимент.
Заказав специальную крытую автомашину, конвой, я с началом рабочего дня получил Мошкина в изоляторе и, ничего не объясняя ему, выехал с ним в поселок. К концу дороги, казавшейся длинной и нудной, я хоть и сидел в кабине, все-таки изрядно замерз, а о тех, кто трясся в кузове, и говорить было нечего. Перед тем как начинать что-то делать, надо было согреться, и поэтому, когда машина остановилась, я вместе со своими спутниками направился прямо в отделение милиции.
Первым в дежурную часть вошел Мошкин. Увидев сидящего там пожилого сержанта, он воскликнул:
— Дядя Вася! Привет!
Сержант кивнул головой и удивленно посмотрел на него. Дежурного офицера на месте не оказалось. Узнав, что он в кабинете начальника, я попросил сержанта проводить меня туда.
Начальник отделения выделил в мое распоряжение двух милиционеров, которые удалили из магазина посетителей, оставив в нем только заведующую и продавцов, и перекрыли подходы к нему. Когда подготовка к эксперименту закончилась, я достал портативный магнитофон и предложил Мошкину кратко рассказать, как была совершена кража. Мошкин без пререканий выполнил эту просьбу.
— Ну а теперь покажите, как вы проникли в магазин, откуда и какие товары взяли, — обратился я к нему.
Выйдя из отделения милиции, Мошкин поднял валявшийся на снегу ящик и поставил его под фрамугу, в которой когда-то выдавил стекло. Оторвав прибитую вместо стекла фанеру, он встал на ящик, влез в пристройку по пояс и опрокинулся туда. Я не поверил своим глазам. Не мог же Мошкин падать в пристройке на руки! Предложив ему проделать все заново, я стал наблюдать за ним изнутри. Показавшись в проеме, Мошкин наклонился вперед, уперся руками в стол и, подтянув ноги, сделал сальто.
— Да вы акробат, Мошкин! — не удержался я.
«Акробат» довольно улыбнулся. Казалось, он был готов еще и еще повторять свой трюк.
Засняв его кино- и фотоаппаратами, участники эксперимента перешли в торговый зал, где Мошкин в присутствии изумленных продавцов точно указал, откуда он взял часы и другие товары.
— Нам осталось посмотреть, каким путем вы шли из милиции к магазину, — заметил я.
Мошкин вновь повел всех в отделение, зашел в туалет и без особых усилий развел в стороны нижние концы двух досок. За образовавшимся в стене достаточно широким конусообразным отверстием забелел притоптанный снег.
— Этим путем я и вышел, и вернулся, — пояснил Мошкин.
И тут мое внимание привлек милиционер, неподвижно стоявший у входа в дежурную часть. Это был дядя Вася. Всем своим обликом он напоминал человека, которого только что обокрали. Впоследствии, несмотря ни на какие старания, я не мог вспомнить его лицо. В памяти возникал только широко раскрытый рот, увенчанный, как треуголкой, черными пышными усами.
По дороге домой я обдумывал план проведения очной ставки между Мошкиным и Храпцовым. Что предпринять, чтобы Храпцов не струсил и, увидев Мошкина, не пошел на попятную? Не организовать ли ему встречу с прокурором? Ведь он не раз намекал, что хочет поговорить с ним как о своем падении, так и о будущем.
Утром я доложил начальству о сложившейся обстановке.
— Что же, поедем, — ответил прокурор. — Признания есть, вещей нет. Такое бывает не часто! А они должны быть, иначе в один прекрасный момент от признаний может ничего не остаться.
Начальник изолятора, узнав о нашем приезде, отдал нам свой кабинет. Первым туда привели Храпцова. Выслушав его, прокурор спросил:
— Вы правдиво рассказали мне о преступлении?
— Да, — подтвердил Храпцов.
— И вашему раскаянию можно верить?
— Я проклинаю себя…
— В таком случае обещаю учесть это при рассмотрении дела в суде, — сказал прокурор и, повернувшись ко мне, добавил: — Государственное обвинение я поддержу сам.
Храпцов, судя по всему, был очень удовлетворен этой встречей. Время терять было нельзя. Я вызвал Мошкина, посадил его спиной к Храпцову и, объяснив обоим цель вызова, подчеркнул, что хотя они и признались, но некоторые обстоятельства освещают по-разному, в связи с чем между ними проводится очная ставка. Затем я попросил Храпцова подробно рассказать о преступлении и стал наблюдать за Мошкиным. Тот слушал, кусая губы, но молчал, стараясь усвоить показания Храпцова во всех деталях.
Дождавшись, наконец, своей очереди, Мошкин вдруг заявил:
— Храпцов признался здесь в том, что магазин обокрал он. Значит, так и было. Но зачем он меня впутывает в это дело? Пусть назовет своего действительного сообщника. Я, как известно, провел ту ночь под надзором, в камере отделения милиции!..
Я видел, как Храпцов привстал со стула и потянулся к стоявшему на столе графину:
— Разрешите попить…
Стакан застучал по его зубам. Он пил медленно, явно затягивая время, и напряженно думая о чем-то. Прокурор, не торопясь, достал носовой платок и вытер им выступившую на лбу испарину. Ситуация была не из приятных!
С трудом сдерживая волнение, я спросил у Храпцова.
— Вы настаиваете на своих показаниях? Они правдивы?
— Да, — выдавил из себя Храпцов. После покаяний, предшествовавших очной ставке, он не мог позволить себе упасть лицом в грязь.
Я срочно отправил арестованных в камеры.
— Ох и тип этот Мошкин! Уникум! — воскликнул прокурор, когда их увели. — А Храпцов — молодец, выдержал… Думаю, он теперь не изменит свои показания. Они закреплены и подпираются другими доказательствами. Ну а показания Мошкина пусть оценивает суд…
Когда прокурор уехал, я, немного успокоившись, попросил вновь привести Мошкина.
— Что с вами? Вы дрались? — спросил я, увидев Мошкина в дверях, всклокоченного и помятого.
Выводная улыбнулась:
— Странный он у вас. Как только придет с допроса, так — в тюфячную наволочку, с головой, и вылезает из нее только чтобы поесть да в туалет сходить.
Мошкин молчал. Настроение у него было явно дурное. Пришлось подождать.
— Башка трещит, — пожаловался он, закурив. — Попробуйте посидеть с этой шпаной. То базарят, то песни орут, и так с утра и до ночи. Ничего в голову не идет.
— Может, в этом заключается причина того, что вы оговорили себя? — шутливо заметил я. — Вы не забыли, как, признавшись, демонстрировали свои акробатические способности, а вас снимали на киноленту?
— Но я же на самом деле не воровал, я же был под охраной…
— Хорошо. Скажите тогда — зачем, с какой целью вы оговорили себя?
— Чтобы скрыть другое преступление…
— Какое? Назовите конкретно.
Мошкин не был готов к этому вопросу. Он, видимо, надеялся просто отговориться, но я настаивал на своем:
— Если у вас есть еще какой-нибудь багаж, выкладывайте, будем разбираться.
— Я простыни украл в общежитии…
— И куда их дели?
— Сильвинской отдал.
— Мошкин, вы же давно признались в этом! Забыли?
Я нашел нужные показания и зачитал их.
Кто знает, что происходило в это время в душе «уникума». Может, на его совести действительно было еще что-то, а может, и не было, но рассказывать сейчас о новом означало сидеть и сидеть в изоляторе. А от магазина-то удастся ли отвязаться?
